Напев показался Волконской знакомым. Она встала и медленно пошла по направлению хора.

«Конечно, запевает Орлов, а слова… слова Рылеева», — узнала она, когда подошла совсем близко к высокой тюремной ограде.

Хор снова подхватил, было песню, но грубый окрик дежурного офицера оборвал ее:

— Какого рожна развылись, ровно волки на луну! Разойдись по нарам! Смирна-а-а-а!

Утром по всему руднику поднялся переполох. При появлении казаков жители зашептались:

— Должно, секретных судить будут.

Как только приехал Бурнашев, осужденных под конвоем повели в контору на допрос.

Трубецкая и Волконская с раннего утра, как две испуганные чайки, носились по тревожно настороженному Благодатску. Они решили быть все время на виду у начальства, как живое предупреждение против произвольной расправы с их мужьями.

Первым на допрос повели Волконского. Когда он под конвоем проходил мимо, они обе умоляли его сохранять спокойствие. Марья Николаевна даже встала на колени возле дороги. Волконский чуть слышно сказал ей по-французски:

— Du courage, Marie! Du courage! note 49

— Только бы не розги! — шептала, вся дрожа от волнения, Трубецкая. — Но меня уверили, что их не срезали,

— Как ты могла даже подумать, а не то, что говорить об этом? — упрекнула Волконская.

— Ах, я совсем теряю голову!.. — виновато потупилась Трубецкая…

Волконская уговорила ее пойти отдохнуть, а сама решила дождаться, покуда муж будет возвращаться с допроса.

Когда его высокая, но уже начинающая заметно горбиться, фигура показалась на конторском дворе, Марья Николаевна снова встала у дороги, по которой его вели. Как ни всматривалась она в его лицо, никак нельзя было понять, что означает его строгая замкнутость. Но в словах, которые он, проходя, снова тихо бросил ей, услышала успокоение:

— Все вздор.

Через час после отъезда Бурнашева, Марья Николаевна велела запрячь лошадь и помчалась в Большой завод.

О чем и как говорила она с Бурнашевым — никто не слышал. Но когда она вновь появилась на крыльце, бледная, с нахмуренными бровями, из-под которых черным огнем горели глаза, — Бурнашев шел за нею как-то боком, и сквозь седую щетину его щек лиловел склерозный румянец,

Легко взобравшись на телегу, Волконская изо всей силы хлестнула лошадь.

В тот же день Рик был сменен, и все требования заключенных удовлетворены.

Волконская и Трубецкая по очереди продолжали ездить в Большой завод к Бурнашеву с отчетом о расходовании своих средств. Разрешив женам декабристов иметь личные средства, правительство требовало полного контроля в их расходах, и Бурнашев строго следил за исполнением этого приказа.

Каташа вышла провожать Марью Николаевну на крыльцо.

Обычно такие поездки совершались на телеге, но в этот раз Волконская решила прокатиться в дамском седле, присланном ей недавно в подарок от сестры, Катерины Орловой.

Казачья лошадь Милка удивленно прядала ушами от незнакомого ощущения теплоты и тяжести седока только с одного ее бока. Но Марья Николаевна улавливала ритм движения лошади, и за околицей Милка самовольно ускорила бег.

Каташа долго смотрела вслед Волконской, любуясь ее красивой посадкой в седле и зеленой шляпной вуалью, мягко, как водоросль в воде, колыхающейся за нею в прозрачном воздухе.

Бурнашев в этот раз был особенно придирчив к предъявленному Волконской счету. Подчеркнув одну графу, он строго ткнул в нее пальцем:

— Разрешением расходовать иные суммы сверх положенных правительством имелось в виду смягчить, сколько правосудие и государственная безопасность позволяют, участь вашего преступного мужа. А вы, сударыня, явно злоупотребляете указанной милостью.

Марья Николаевна пробежала отмеченную Бурнашевым графу:

«Холст на рубахи каторжникам — 75 р. ассигнациями», — значилось на ней.

— Да, — сказала она, — мы с Катериной Ивановной сшили им рубахи, потому что эти несчастные…

— Они находятся на государственном иждивении, — оборвал Бурнашев, — и в вашей опеке не нуждаются.

— Но я не привыкла встречать голых людей на улице, — холодно возразила Марья Николаевна.

— Мало ли к чему вы не привыкли! Правила, кои вам надлежит выполнять, кажись, и вы и Трубецкая подписывали? А в них ясно сказано, что вы принимаете на себя все, что может быть тягостно в вашем положении.

— Я их твердо помню, — так резко проговорила Волконская, что Бурнашев поспешил смягчить свой тон.

— Вы, сударыня, в прошлый раз просили разрешения пожертвовать некоему государственному преступнику тонкого сукна шинель, принадлежащую вашему мужу. Я уже предписал горной конторе исключить ее из описи вещей Волконского и отдал по назначению.

— Merci, — коротко поблагодарила Волконская. — А пенковую трубку для мужа?

— Также разрешил, но предварительно приказал снять с нее серебряную оправу, оставив сию на хранение с прочими вещами.

— Merci, — еще раз сказала Марья Николаевна.

Бурнашев уткнул глаза в рапорт, присланный ему с Благодатского рудника берггешвореном Котлевским:

«За август месяц следует государственным преступникам жалованья:

Сергею Трубецкому — 631 /2 коп,

Сергею Волконскому — 651 /2 коп.

Евгению Оболенскому 1 р. 891 /2 коп.»

Бурнашев вдруг поднял голову и увидел, что Марья Николаевна тоже водит глазами по этому рапорту.

— Почему это Оболенскому больше, чем моему мужу, на целый рубль и двадцать четыре копейки? — спросила Волконская с ироническим возмущением. Бурнашев прикрыл счет локтем.

— Про это, сударыня, ведать надлежит, кому следует, — проговорил он. — Велите кучеру захватить мешок с кое-какими вещами на рудник.

— Я без кучера,

— Как? Одни-с?

Я верхом.

И пошла к лошади.

Бурнашев вышел за нею во двор и, почесывая щетину подбородка, мысленно сокрушался о своем тяжелом положении. С одной стороны, все инструкции, которыми его засыпало начальство относительно присланных в Нёрчинский завод декабристов, сводились к тому, чтобы сделать их существование невыносимым, с другой — каждая инструкция кончалась неизменной фразой: «Государственных преступников содержать строго, но здоровье их беречь неукоснительно». Бурнашев ненавидел своих новых «питомцев» за то, что они внесли столько беспокойства в его отупело-однообразную жизнь упорным отстаиванием своих прав на человеческое достоинство.

«И чего только с ними канителятся, — злобно думал он, — ведь все едино назад им не возвращаться».

И часто срывал на них злость тем, что упирался в каком-нибудь нелепом запрещении, и никакими силами его нельзя было тогда склонить к уступке.

21. Встреча

Приблизившись к лесной опушке, Марья Николаевна сняла шляпу и бросила поводья. Ветер тотчас же растрепал ее тугие локоны и освежил щеки, которые все еще горели румянцем досады и огорчения.

Марья Николаевна больше, чем другие жены «государственных преступников», умела сохранять хладнокровие в переговорах с тюремщиками и конвойными. Ее строгий и непреложно настойчивый тон, в котором явно чувствовалось приказание, действовал почти всегда так, что ее просьбы исполнялись.

«И как это я сегодня? Что это со мной случилось? — вспоминая о своем разговоре с Бурнашевым, упрекала себя Марья Николаевна. — Ну, сделал замечание, что мы вмешиваемся не в свое дело, я ответила злой шуткой. Этим и надо было ограничиться. Я как будто позволила себе забыть, что в его глазах я только жена государственного преступника, сама лишенная всех прав. Ну, вот он и напомнил. Грубо, по-казарменному».