В полутёмной от прикрытых ставней спальне жены ему протянули туго спеленатый сверток. На желто-розовом личике младенца по-стариковски мигали круглые глаза с припухшими веками. Волконскому показалось странным, что, держа в руках своего первенца, он ничего не испытывает, кроме любопытства, да еще страха как-нибудь не повредить этому крошечному тельцу, теплоту которого он ощущал сквозь плотный свивальник.

Волконский ближе поднес младенца к окну, как будто надеялся, разглядев его, почувствовать радость отцовства. Но обеспокоенный светом ребенок сморщился и заплакал, показывая розовый крошечный язычок.

Волконский испуганно передал его на руки теще и подошел к жене. Она лежала с закрытыми глазами. По ее пылающему лицу пробегали темные тени. Губы вздрагивали и шевелились, как будто она что-то шептала. Волконский вплотную приник ухом к этим потрескавшимся, сухим губам. Их жаркое дыхание опалило его. Он выпрямился, взял лежащее в тазу со льдом полотенце, отжал и приложил его ко лбу и щекам жены. Она перевела дыхание, но глаз не открыла.

Софья Алексеевна подошла к Волконскому с заготовленными упреками, но, увидев его лицо, отвернулась и заплакала.-

— Как она могла простудиться? — вполголоса спросил Волконский.

— Да все отец, — всхлипывая, ответила Софья Алексеевна. — Как начались схватки, я хотела уложить Машеньку в постель, а Николай Николаевич накричал на меня, чтобы я не вмешивалась. Будто не я семерых рожала, а он. Велел ей в кресле сидеть до самого конца. Повитуху из деревни привели. Он ее не допустил к Машеньке. За акушеркой послали в город, да кучера сказывали — заставы повсюду. Привезли ее, когда Машенька уже родила. Тогда только отец позволил уложить бедняжку. Простыни холодные были, что ли, или что другое, а только ее сразу в жар кинуло.

Во время обеда Раевскому подали экстренный пакет с сообщением о восстании Черниговского полка.

— Сыны Ивана Матвеича Мурвьева-Апостола все замешаны — взглянув поверх очков на Волконского, сказал Раевский. — Теперь пойдут хватать налево и направо…

Волконский написал жене несколько писем и просил, на случай его ареста, передавать их ей, будто бы полученными от него в разное время.

Когда он, попрощавшись со всеми, вышел на крыльцо, к нему с бокового выхода через калитку выбежала Элен. Придерживая обеими руками бархатную шубку, она, дрожа от волнения, проговорила:

— Я вас очень прошу, Серж. Коли вам придется свидеться с полковником Пестелем, то скажите ему, что он… что я… — Слезы повисли у нее на ресницах. Голос оборвался. Она несколько раз порывисто вздохнула. — Скажите ему… Нет, не могу… — и, зарыдав, скрылась за глухо стукнувшей калиткой.

Недалеко от Умани, у полузанесенной снегом мельницы, в морозном рассвете показался бегущий навстречу человек. Всмотревшись в него, Василий обернулся к Волконскому:

— Никак наш уманский повар Митька, ваше сиятельство. Так и есть — он…

Утопая по колени в снегу, Митька, сокращая расстояние, бежал по целине.

Василий остановил лошадей.

— Ваше сиятельство, — еще не добежав до саней, запыхавшись, закричал Митька, — не ездите в Умань: к нашему дому часовые приставлены, и вхожие двери запечатаны. Я с вечера убег, под ветряком дожидался вас…

— Спасибо, Митя, — Волконский откинулся к спинке саней и всей грудью вдохнул морозный воздух. — Садись, братец, подвезем тебя.

— Неужто не повернете назад?

— Нет, не поверну. Так надо, — и Волконский тронул Василия за плечо. — Живей в Умань!

37. Начало конца

Находясь постоянно через брата Матвея, живущего в Петербурге, в тесных сношениях с главными деятелями Тайного общества, Сергей Муравьев-Апостол пришел к заключению, что, хотя пропаганда свободолюбивых идей разрастается вширь и вглубь и число членов Тайного общества непрерывно увеличивается, время для победоносного восстания еще не пришло. Вожди отдельных его разветвлений еще не сговорились между собой о составе и местонахождении главного штаба революции; никто из них не мог указать точно количество вооруженных сил, на которые можно было бы положиться во время восстания; и основные лозунги, за осуществление которых предполагалось вести борьбу, еще не были выработаны.

Поэтому, получив письмо от Пестеля, в котором тот незадолго до своего ареста извещал о смерти Александра I и связанных с нею намерениях Северной директории начать восстание, Сергей Иванович пришел в страшное беспокойство. Прежде всего, он помчался в Киев к Трубецкому, чтобы просить отговорить Рылеева от безумной попытки произвести «выкидыш свободы». Но Трубецкого в Киеве не было: он отправился вместе с женою в Москву, а оттуда в Петербург, где собирался провести весь свой отпуск.

Старик Муравьев-Апостол и в особенности Олеся обрадовались скорому возвращению Сергея в Бакумовку и собирались вместе встретить рождественские праздники. Матвей тоже находился в эти дни дома. Олеся принялась учить братьев мелодичным украинским колядкам, уговаривая обоих принять участие в хождении со звездой по мужицким хатам, где к сочельнику заготовлялся «узвар» и «кильца ковбасы»…

Но за два дня до сочельника из Василькова прискакал нарочный с требованием от командира Черниговского полка Гебеля немедленного прибытия обоих братьев в штаб полка.

У себя в васильковской квартире Сергей застал Бестужева-Рюмина, Щепялу, Сухинова и Кузьмина. Все они находились в необычайном волнении — в этот день до них дошла весть об аресте Пестеля и о событиях в Петербурге 14 декабря. Все они требовали от Сергея указаний, как им следует теперь поступить, чтобы спасти Тайное общество от окончательного разгрома.

После бурного совещания Муравьеву удалось уговорить их обождать с решительными действиями до тех пор, пока он не выяснит истинного положения вещей, для чего немедленно отправится в Киев, а если понадобится, оттуда в Петербург.

— По дороге в Киев я обязательно побываю в Житомире у корпусного командира. Быть может, и тех сведений, которые я получу от него, будет достаточно, чтобы нам здесь поднять знамя восстания, — обещал Сергей своим товарищам.

— Мы сумеем возмутить весь Черниговский полк и приведем его в Киев в полной походной и боевой амуниции, — заверяли они, обнимая Сергея при прощании. — В Киеве мы соединимся с нашими другими войсками и грянем на Москву! То-то будет дело!

— Не забудь, Сережа, испросить для меня у командира корпуса разрешения съездить к маменьке, она очень плоха, — попросил Мишель Бестужев, слезы затуманили его глаза. — Ты ведь знаешь — я у нее один…

Подливая Сергею Муравьеву замороженное шампанское, корпусной командир генерал Рот рассказывал:

— С нынешнею экстренной почтой получил я новые сведения о возмущении четырнадцатого декабря. Пишут ко мне, что в руках правительства уже почти все нити заговора и взяты самые энергичные меры для полного обнаружения его членов, где бы таковые ни находились.

Сергей с виду невозмутимо следил за золотыми пузырьками, которые поднимались со дна его бокала и таяли в белой пене.

Звон хрусталя заставил его вздрогнуть.

— Ваше здоровье, Сергей Иванович.

— Ваше здоровье, генерал.

— Из Москвы мне тоже пишут, — обсасывая смоченные шампанским усы, продолжал Рот, — будто бы Растопчин, прослышав о бунте, выразился весьма удачным каламбуром. — Генерал просунул руку за ярко-красный борт мундира и вытащил вскрытое письмо. — Хоть я каламбуров и стишков не любитель и не чтец, но растопчинские оглашу не без приятности. — Он водрузил очки на свой лиловый с красными жилками нос и, держа письмо в вытянутой, руке, прочел: — «En France les-cuisiniers ont voulu devenir princes, et ici les princes ont voulu devenir cuisiniers» note 37 . Истинный балагур этот князь, — смеялся генерал. — Помню, когда в двенадцатом году пришлось ему Москву разгружать… Да вы что, Сергей Иваныч!

Сергей, откинувшись к спинке стула, закрыл глаза и крепко ухватился за край стола.